Мобильная версия24 декабря 1973
Н. Н. Богаевский.
Ему и пятнадцать-то было едва ли,
Хоть он и божился, что да.
Ведь даже ребячьи сердца полыхали
Тогда, в лихолетья года.
Не спрашивай имени — столько ведь лет!
Удержишь ли в памяти это?
Но вечно стоит пред глазами кадет,
И мне не забыть кадета.
Донец ли, орловец — не всё ли равно?
Из Пскова он был иль с Урала...
С поры лихолетья я помню одно —
Кадетская бляха сверкала,
Да по ветру бился в метели башлык,
Как крылья подстреленной птицы.
Был бледен кадета восторженный лик
И снегом пуржило ресницы...
Он двигался словно не чуя беды
И пулям не кланялся низко.
Трещал пулемет и редели ряды,
И красные были уж близко.
И наземь он пал неуклюжею цаплей
И шею он вытянул в небо смешно,
И вытекла Жизнь — просто капля за каплей,
Бурля и искрясь, как в бокале вино.
Не спрашивай имени — имени нет...
Был чей-то сыночек. Российский кадет.
________________________________________________
В качестве иллюстрации – снимок начала ХХ века. Возможно, на фотографии запечатлён дедушка, заслуженный царский офицер, с внуком, учащимся Кадетского корпуса.
________________________________________________________
Воробьёв (настоящая фамилия Богаевский) Николай Николаевич [8(21).11.1908, Петербург — 3.7.1989, Монтерей, Калифорния] — поэт, историк, художник.
Принадлежал к знаменитому казачьему роду. С детства связал свою жизнь с военной службой, был кадетом III Кадетского корпуса в Новочеркасске. Был свидетелем Гражданской войны, воспетой впоследствии в стихах.
В 1929 кадетский корпус был эвакуирован в Египет, потом младших учеников, среди которых был и будущий поэт, переправили в Константинополь. Богаевский учился там в английской школе. С ним вместе проходили обучение будущий известный парижский журналист и поэт К.Померанцев и ставший впоследствии одним из самых известных поэтов «Парижской ноты» А.Штейгер.
Атаман войска Донского А.П.Богаевский забрал юношу в Сербию, где он окончил университет, служил в армии, в составе казачьих формирований воевал против партизан Тито. Чтобы избежать насильственной репатриации в СССР, Воробьёв взял фамилию матери и стал Воробьёвым.
В 1950 переехал в США. Преподавал в институте иностранных языков в Монтерее (Калифорния). Создал студенческий русский хор, ставший известным в Америке.
В США Воробьёв начал активно печататься в казачьих газет и изданий. Он писал о себе (в третьем лице): «Литературная деятельность Воробьева довольна многолика. Будучи казаком, он много пишет на чисто казачьи темы и является постоянным сотрудником парижского журнала "Родимый край", а также "Казачьего энциклопедического словаря" в США. Кроме этого он многие годы посвятил изучению истории Калифорнии в период испанского владычества и сделал несколько стихотворных зарисовок, отражающих эту эпоху. Параллельно, интересуясь местным индейским фольклором, изложил в стихотворной форме легенды, рассказанные индейцами-сказителями, стараясь почти дословно следовать тексту устной передачи» (Содружество. Вашингтон. 1966. С. 516).
Лирика Воробьёва посвящена истории страшных лет России, пережитых им вместе со страной, и восхищению перед окружающей его природой. Но главное, с чем он вошел в историю литературы,— исторические поэмы. В начале 1950-х он создал поэму «Болванный Бунт». Основой сюжета послужило выступление астраханских казаков, когда они в 1705 взбунтовались против ношения париков, надеваемых на ночь на шесты,— т.н. «болванок».
Главное произведение своей жизни — поэму «Кондратий Булавин» (пять с половиной тысяч строк) Воробьёв писал 10 лет (1955-65). «Моим желанием было показать любовь казачью к Дону, к воле, к родной степи и к старинным "обыкам"»,— писал автор в предисл. (Кондратий Булавин. С.
. Поэма насыщена специфически казачьей лексикой и реалиями казачьего быта. Ю.Терапиано отмечал: «В языке своей поэмы Н.Воробьев стремится сохранить как можно больше архаизмов — в речах героев, композициях фраз, что придает его тексту своеобразную выразительность (Терапиано Ю. Н.Н.Воробьев. Кондратий Булавин // Русская мысль. 1972. 3 авг.). Одобрил поэму и Б.Зайцев.В 1967-68 Воробьёв много работал над редактированием книги Н.Мельникова об атамане Каледине. В 1969 в Монтерее вышел новый сб. «Стихи о разном». Книга, невзирая на маленький объем, явила многогранность творческой манеры поэта. Здесь были и лирика, и «Индейские сказы», строфы, посвященные истории Калифорнии, казачьи мотивы, переводы одной из самых загадочных американских поэтесс Эмили Дикинсон.
В 1972 в Монтерее Воробьёв выпустил новую книгу — «О человечках с другой стороны». В него вошли одноименная поэма — светлая сказка о старой России, а также цикл «Гул окаянный», посвященный поэтам Серебряного века — Ахматовой, Цветаевой, Есенину, Блоку.
Посвящается Донскому
Императора Александра 111
Кадетскому Корпусу.
Здравствуй, мальчик мой, вихрастый, непокорный!
Долго не видались мы с тобой,
Сотни верст исколесив дорогой торной
По чужой, не русской мостовой.
Помню я тебя совсем еще мальчишкой —
Утреннюю раннюю росу —
Ты шагал тогда в суконной шинелишке
И с пятном чернильным на носу.
Год за годом шел обычной чередою...
Ты мужал, и полный вешних сил,
Легкий пух над оттопыренной губою,
Как гусарский ус ты теребил.
Много было вас тогда в стране далекой,
Малышей с душой богатыря!
Вас в одно звено вязал девиз высокий:
За Россию, веру и царя.
Стены Корпуса, в Хабаровске, в Полтаве,
В Питере ль в Тифлисе ль, на Дону —
Говорили вам о старой русской славе,
И как чтить седую старину.
Как лелеять славных прадедов заветы,
Шелест ветхих боевых знамен,
Имя гордое — российские кадеты
И с сургучным вензелем погон.
А потом тебя встречал, я в ночи черной,
Что страну покрыла пеленой...
Милый мальчик мой, вихрастый, непокорный,
Первым рвался ты в неравный бой.
В небе заревном пылающей Каховки
Вижу твой дрожащий силует —
Помню: с папиной «взаправдашней» винтовкой
Ты шагал, тогда в тринадцать лет.
И желая как-то скрыть фальцет высокий,
Ты нарочно басом говорил...
Как боялся ты тогда, что ненароком
С фронта к мамочке отправят в тыл!
В сапожищах ноги детские шагали,
И дорог на них ложилась пыль...
И Ростов и Перекоп тебя видали,
Степи Сальской укрывал ковыль...
О семье своей ты ведал понаслышке,
Или слабо помнил... До того ль?
И все в той же рваной шинелишке,
Ты шагал, тая печаль и боль.
Не твои ли это слышали мы стоны,
Твой недетский, леденящий крик?
Не тебе ль, дружок, кокарду и погоны
Вырезал в Ростове большевик?
Ты, кто Белое святое наше дело
Твердо нес на худеньких плечах,
Чье замерзшее искрюченное тело
Видел я в окопах и во рвах?
И сегодня в этой встрече нашей,
Мне тебя хотелось помянуть
Добрым словом и заздравной полной чашей,
Передать, что так теснило грудь.
И сказать тебе, мой мальчик беспокойный!
Сколько не видались мы с тобой,
Сотни верст исколесив дороги торной
По чужой, не русской мостовой!
Правда, помню я тебя совсем мальчишкой,
Да ведь сколько лет-то с той поры!
На тебе, ведь, нет уж черной шинелишки,
Серебром усыпаны вихры.
Лишь глаза твои, как встарь, горят задором,
И коль в эти загляну глаза —
На плечах опять почудятся погоны,
Юные услышу голоса...
Снова в прошлое мне приоткрыты двери,
Мы с тобой опять в краю родном,
И кадетское, как прежде, бьется сердце
Под обычным штатским сюртуком...
КАДЕТАМ
Я снова о жертве кадетской пою.
Я знаю — уж пелось. Простите...
Но с ними, погибшими в грозном бою
Связали нас накрепко нити.
Быть может в укор из отцов кой-кому
Пою я — держались не крепко,
Позволив, чтоб Русь превратила в тюрьму
Босяцкая хамская кепка.
